Есть ночи, которые заглатывают тебя всей своей чернотой целиком. Как будто ты попал в трясину: чем больше предпринимаешь попыток выбраться, тем глубже увязаешь в густой липкой тине. Чернота ночей работала точно так же. Она не допускала, чтобы небо хоть на миг синело или озарялось сиянием звёзд, не позволяла тебе зажечь свечу, напуская порывы леденящего остатки души ветра. Такие тёмные ночи обычно пугают звонкой тишиной, что волей-неволей хочется закричать или что-нибудь разбить, хоть скрипнуть половицей — короче говоря, сделать что-нибудь, чтобы убедиться в существовании на этой земле звуков.
Но эта ночь такой не была. Стоял июнь, на редкость тёплый июнь — к такому началу месяца обычно всегда относились с недоверием и ставили зонты поближе к двери на случай, если предчувствия не обманут людей, вечно ожидающих подвоха. Прогретая за день земля с облегчением отдавала своё тепло, и в воздухе приятно парило той прохладой, которую с радостью встречаешь после дневного зноя. И, хотя звёзд на небе практически не было видно, в чёрной синеве блестела крапчатая луна, обрекая некоторых несчастных на головные боли и бессонницу.
На маленькую Кэтти луна никак не влияла. Кэтти просто была ребёнком, несмотря на задирание носа перед Анастасией или похвальное — действительно ли? — старание казаться старше, выслуживаясь перед Анабель или слушая старшего брата. А у всякого ребёнка случались кошмары. Возможно, они ограничивались оторванной головой мишки или потерей любимого хомячка, но у Кэтти в снах тема была всегда одна. К ней приходила мама.
Маму Кэтти видела на портрете в кабинете отца. И когда ей казалось, что она запомнила лица родительницы целиком, со всеми подробностями, каждую чёрточку, в свой следующий визит Кэтти умудрялась находить что-то ещё. Отблеск медальона на шее, прищур глаз — девочка подолгу простаивала перед зеркалом, стараясь его скопировать, — даже складки платья — каждая новая деталь вызывала у ребёнка бурный восторг. Девочка искренне верила, что её мама была самой любимой папиной женой, иначе бы зачем она находила папеньке целых два ребёнка, когда первая — её имении Кэтти даже не помнила — и Эмили едва ли управились с одним? Вот именно! Её мама была самая-самая!
...И тем страшнее оказывались кошмары. В них, совсем не детских для девочки её возраста, при том, что ребёнком Кэтерин окончательно перестанет быть только годы спустя, перед ней вставал нелёгкий выбор. Хотя, если разобраться, он был до обидного, просто до слёз простым. Ей надо было выбрать. Обычно это была комната, не знакомая Кэтерин, просто покои, слишком узкие и маленькие для спальни, но слишком пёстрые (иногда даже издевательски весёлые) для лазарета, где стояли только две кровати. На одной кровати — мать, на другой, попеременно, — все остальные члены семейства Лестеров. Сила воображения услужливо рисовала бледные лица сестёр, папеньки, брата, да даже Фенеллы, которая проработала у них всего несколько месяцев, отражала на обычно улыбающихся лицах гримасы боли и страха перед скорым концом. Чем сильнее боялась девочка, тем красочнее были эти картины. Ей тогда ещё было невдомёк, что перед концом, действительно желанным и выстраданным, человек безмятежно улыбается. Хотя неизменно присутствующая в этих кошмарах мать всегда улыбалась. И когда Кэтти, разрываясь, предпочитала маму остальным сёстрам, Фенелле, даже папеньке и брату, то улыбка эта становилась только печальнее. Но мама вставала, как ни в чём не бывало, брала дрожащую Кэтерин за руку, выводила из комнаты с умирающим родственником и захлопывала дверь.
На этом сон неизменно обрывался. Кэтти просыпалась в слезах, в яростном бессилии давила подушку и зарывалась в одеяло с головой. Она уже успела выучить, что мама после этих снов не приходит, хотя в первые разы она бегала по всему дому до утра, разыскивая ту, чьё здоровье она купила так дорого. Но она не приходит, Кэтерин. Давно пора уже выучить это и не предавать живых раз за разом. Слёзы разочарования сменялись слезами стыда. И так продолжалось всю ночь, какой бы она ни была: тёмной и пугающей или тихой и безмятежной. В той комнате всегда был день.
Кэтерин встала босыми ногами на половицы. Они мягко скрипнули, ободряя девочку к новому шагу, и Кэтти быстро прошмыгнула за дверь, неслышно закрывая за собой дверь. Она не знала, просыпалась ли Анастасия от её плача и слышала ли она его вообще, но, во всяком случае, девочка ей никогда ничего не говорила. А Кэтерин предпочитала не распространяться о своём... своём...
И вот Кэтти снова на полу. Страшно, дико, стыдно. Одиноко. Наверное, то, что Кэтти не любила в ночи больше всего. Она одна. Впервые она заметила это в ночь первого кошмара: лишь стоит зайти солнцу, то она, любимица всех и вся, цветок дома Лестеров, баловница судьбы и любимая дочь отца, становилась такой же, как и все остальные дети. Она оставалась один на один со всеми ночными страхами.
И, похоже, один из них решил сейчас, как нарочно, напугать несчастную. Кэтти скорчила рожицу. Ну ладно, хорошо, страдать, так за один раз! Вперёд, что там, чудовище? Давай, нападай, чтобы все знали, какая я плохая, давай!
— Андерс? — Кэтти изумлённо подняла взгляд на брата. На неё уставились такие же удивлённые и ещё даже не карие глаза. — Иди спать, кыш! Плохой ребёнок!
И Кэтти топнула ножкой. Обычно такое поведение вызывало бурю эмоций и умиления. Но сейчас она топнула ножкой недостаточно твёрдо и посмотрела на брата с такой невыразимой тоской, что умиляться было как-то... страшно.